— Что не так, уже не важно. Моим куратором остается Ледников, и таскать для тебя каштаны из огня, Вадик, я не намерена. Счастливо оставаться. Надеюсь, «Перекресток» проведет серьезное расследование по поданной жалобе, и ты понесешь заслуженное наказание. Может, тебя оштрафуют, если уж ты так до денег охоч? — Я фыркнула и, резко развернувшись, пошла к подъезду.

— Подожди, Гелечка, ты все не так поняла! — нервно взвыл Герасимов, бросаясь вслед, забегая вперед. — Подожди! Надо поговорить!

У куратора тряслись руки, на щеках выступил лихорадочный румянец, лицо кривилось, как сползающая маска, из-под которой проглядывала чистая, как родник, трусливая опаска и какая-то безумная решимость.

Я все-таки остановилась, чтобы сказать:

— Не о чем.

А он всплеснул руками, нервно дернул за рукав собственной рубашки и криво усмехнулся.

— Ну если так… прости, Гелечка. — И выхватил из-под манжета какой-то махонький, не больше чайного, бумажный пакетик, надрывая его о металлический браслет часов.

Конрад был рядом, он возник из ниоткуда практически мгновенно, но тончайшая белая взвесь успела повиснуть в воздухе. Резкий порыв ветерка нагло метнул ее мне в лицо, ловко попав на вдохе.

Рот, горло, глаза — казалось, все тело разом обожгла сумасшедшая боль. Словно на меня плеснули кипящего масла со сковороды. Я захрипела, падая. Руки рефлекторно потянулись к лицу, убрать, выскрести, выдрать из тела дикие муки, пусть даже вместе с глазами и кусками живой плоти. Мне еще никогда не было так больно, даже когда ломала руку или обварила кипятком ладонь. Вопль рвался из груди, а спазм не давал даже шептать. Боль стала вечностью, заглушая все краски мира, все звуки, запахи, чувства. Кажется, рядом кричал кто-то еще.

Чьи-то руки подхватили меня, не давая упасть, и голос Конрада послышался словно внутри головы, минуя стандартный путь через уши:

— Лучик, перенеси нас домой. Давай, родная! Пока не поздно!

Я послушалась не рассуждая, голос звал и вел. Поэтому я представила кухню в бывшей квартире родителей, где мне было так хорошо вчера, где витали запахи рыбы, риса, уюта. То место было теперь домом Конрада, и я почему-то решила, что он просит доставить его именно туда.

Боль по-прежнему была дичайшей, лучше ничуть не стало, и я подсознательно испытала ужасное разочарование. Как же так? Кто-то жалобно заскулил, тонко, протяжно, на одной ноте… Кто-то? Или все-таки я? Сильные руки вампира притиснули меня к себе крепче. Реальность немного изменилась. Боль не ушла, она словно стекала поверху сознания, не впитываясь глубоко, давая возможность хоть как-то мыслить.

Меня понесли куда-то дальше, в глубь квартиры, крик-рык Конрада разорвал относительную тишину:

— Кайст!

Я изо всех сил пыталась сосредоточиться на звучании. Сознание уплывало, где-то далеко или близко шел разговор двоих. Уяснить суть получалось очень плохо, но я, не надеясь даже на это, испытала мимолетный призрак торжества. Слышу!

— Что с ней? — резко прозвучало рядом. Непонимание, тревога и панический страх, практически ужас, клубами вились в вопросе ЛСД.

— Умирает, яд, — коротко констатировал вампир, не выпуская меня из рук.

— Я умираю, почему? — успела удивиться я и услышала ответ:

— Эта тварь Вадик отравил ее белой мукой. Недоглядел я, не рассчитал, что трус на такое пойдет. Сам сдохнет, во плоти, сволочь, приходил, но и девчонку с собой потащит. Ей больше доза досталась.

— А браслет русалок? — Теперь в голосе Ледникова появился призрак надежды, не той, на которую стоит опереться, но той, за которую цепляешься от безысходного отчаяния, как за куртину травы, повиснув над пропастью.

— Артефакт только других лечит, не владелицу. Забыл? Да и серый он, девочка весь запас вчера на подругу извела, от себя еще добавляла, — мрачно огрызнулся Конрад, поднимая одну из моих рук, ту самую, где браслетка обвивала запястье. — Я толику боли на себя беру по кровной связи родства, но, пока она не прошла посвящение, большего не могу. Давай, феникс, будешь силой своей лечить? Или мне обращение начинать?

— Как лечить?! — мрачно и горько воскликнул ЛСД, пальцы с колкими ногтями запутались в моих волосах. Заговорил глухо, быстро, сбивчиво: — Я не целитель, а сейчас даже заплакать не могу. Не плакал уже лет пятьдесят. Не смогу, на могиле и то не смог бы. Сдохну псом, а не смогу. Может, ей кровь пригодится? Возьми хоть всю. Ты же способен передать силу через кровь, даже через чужую кровь!

— На кой ей твоя кровь? — отмахнулся вампир и не предложил даже, а приказал: — Не помогут ни слезы, ни кровь. Не та белая мука отрава, чтоб частицей фениксова бессмертия жизнь спасти. Мне не перед кем за нее просить, лишь подобной себе могу сделать. Но тебе есть. Пой!

— Петь? — совершенно растерялся ЛСД. — Что?

— Ну не местный же бред! Ваши гимны! Вот их и пой, все, какие вспомнишь.

— Положи ее на диван, отойди, — попросил кайст.

— Нет, я ее якорем кровным держу, отпущу — ускользнет водицей меж пальцев, — отказал вампир и добавил сквозь зубы, почти прорычал: — Насколько еще нашей связи хватит, не знаю, поторопись!

— Хорошо, я попробую. — Тяжкая решимость без особой надежды на успех прозвучала в голосе Ледникова.

— Не пробуй, делай! — рявкнул Конрад.

Сквозь огонь боли я ощутила, как вампир осторожно меняет положение тела. Он садился на диван, продолжая крепко сжимать меня в объятиях. Потом словно сквозь вату я ощутила касание других рук. Мои холодные пальцы сжали отчаянно чьи-то горячие ладони, и потек голос.

Сначала неуверенный, запинающийся на подъемах и спотыкающийся на спусках. Слов я не понимала, ведь никто не учил девочку-привратницу языку кайстов, да и таланта лингвиста мне даровано не было, но где-то внутри просыпалось нечто, что откликалось на песню потомка фениксов. Нет, не песню, песни бывают разные, это и в самом деле был гимн. Он бил в грудь прибоем, пронизывал тело золотыми искрами, подобными тем, какими рассыпался настоящий огнекрылый птах прошлой ночью. Он погружал в сияющий водоворот, вымывая из плоти колючую боль, замещая ее светом и жизнью. Я не знала, о чем пел ЛСД, но смысл был ясен и без перевода: исцеляйся и живи, заклинаю, не уходи за порог, не преступай черту. Вы, Высшие, Всеведущие и Всезнающие, Покровительствующие и Взирающие, Вершащие Суд и Снисходящие в Милости, молю, пощадите, возьмите меня, не ее, только не ее! Прошу, верните ее со смертного порога, возьмите любую плату, я готов!..

Пытаться объяснить, подменяя глубинный смысл словами, бесполезно, от этого истина звучащего как великое скатывается в пошлую сентиментальность. Наверное, объяснять и не стоило, да и не важным было объяснение. Главнее всего стало то, что гимн сотворил со мной. А суть его, пусть и необъясненная и необъяснимая, навечно отпечаталась в душе.

Не знаю, сколько пел ЛСД, минуту, час, миг или вечность… Боль ушла, как вода в песок, вернулось ощущение реальности мира, прояснилось в глазах. Я была не только жива, но и здорова. Более того, тело чувствовалось так, будто ему досталась ночь полноценного сна, умывание ледяной бодрящей водичкой и чашка крепкого ароматного кофе внутрь.

Глаза распахнулись. Я лежала головой на коленях Конрада, поворот головы влево принес новую информацию. Какой-то даже не бледный, а синий и осунувшийся куратор сидел на ковре рядом с диваном, стискивая мои руки в своих ладонях до синяков. А русалочий браслет, выглядывающий из-под рукава пиджака, снова светился перламутровой голубизной.

— У тебя недурно получилось, — бодро похвалил кайста Конрад. Интонации были иронично-поощрительными, но руки, обхватывающие мои плечи, все еще сжимались вампирьей хваткой. Он по-настоящему переживал.

Услыхав диагноз, ЛСД в тот же миг выпустил мои конечности и попятился, как был, сидя, то ли все силы выложил, то ли еще что. Отпускал он руки, будто турист, застуканный музейным работником за попыткой ощупать особо ценный экспонат. Быстро, но вместе с тем виновато и очень неохотно.